Пьеха и Броневицкий: песня любви и ревности
Накануне своего юбилея Эдита Станиславовна откровенно рассказала о самом интимном
Эдита Пьеха сейчас выступает достаточно редко. Оно и понятно: возраст. Недавно певица отметила свое 80-летие. А когда-то ее слава гремела по всему Советскому Союзу – от Чукотки до Калининграда, и билеты на ее концерты купить было не легче, чем в Большой театр. И обязана этой славой она была не только своему большому артистическому дарованию, но и тому человеку, который помог этому дарованию раскрыться – своему супругу Александру Броневицкому, создателю и руководителю ансамбля «Дружба». Это он сделал из застенчивой угловатой девочки настоящую звезду эстрады, которую заваливали цветами и признаниями в любви миллионы поклонников, заставляя Броневицкого сгорать от ревности. О сценах, которые устраивал он Эдите, по всей стране ходили легенды. Ревности, как известно, чтобы разгореться, достаточно малейшего повода. А Эдита мужу их, кажется, давала… Но долгие годы это было лишь предметом слухов и сплетен, обрастая самыми невероятными подробностями. Однако Эдита Станиславовна решила сама расставить все точки над «и» — рассказать, как все было на самом деле. С подкупающей откровенностью, которая не допускает и мыслей об утайке или приукрашивании.
Накануне юбилея певицы издательство «Эксмо» выпустило книгу ее воспоминаний «От чистого сердца», в которой Эдита Станиславовна открыла свои самые сокровенные тайны. По нашей просьбе издательство предоставило нам для публикации самые интересные отрывки из этой книги.
«Он никогда не дарил мне цветов…»
…Конечно, Броневицкий видел перемены, происходящие со мной, но похвалу я от него слышала очень редко. Почему? Не знаю. Может, это был такой метод – не давать спуску своей Галатее, чтобы она не теряла форму. Иногда он переходил границы, унижал публично, когда свидетелями наших стычек становились другие люди. Я терпела и, несмотря ни на что, ценила то, что он для меня делал. Одного он не замечал: с каждым днем стеснительная, закомплексованная девочка, дочь бедного польского шахтера, уходила в прошлое. У меня не только расправились плечи, но и душа. Я становилась смелее, сильнее, каждое утро вставала с мыслью, что «бой продолжается», была готова к новым столкновениям с препятствиями.
Но иногда мне казалось, что мы с ним разговариваем без переводчика. Меня пугало то, что всем своим поведением Александр Александрович демонстрировал, что наша совместная работа для него на первом месте, а наша личная жизнь – на втором. Он был человеком дела, а мне хотелось ласки. От мужа я прежде всего ждала заботы и защиты, как в детстве – от своего папы. Поэтому мне все время казалось, что Сан Саныч скуп на эмоции, на нежность. Вместо этого он словно подстегивал меня своими резкими замечаниями. Не успевала я справиться с одним недостатком, как он подбрасывал мне новую задачку. Хотя, если говорить объективно, это пошло мне на пользу. Но в рабочих буднях иногда хотелось отдушины, нежности, а он словно боялся этого. Никогда не делал подарков, не дарил цветов, когда я робко спрашивала про цветы, он, не моргнув глазом, отвечал: «А те, что дарят тебе зрители, не цветы?» Всерьез считал, что букетов, полученных на выступлениях, мне вполне достаточно. Но ведь то были подношения артистке, а хотелось знаков внимания ко мне, как к женщине. Если у меня был день рождения, и я спрашивала про подарок, он удивлялся: «Какой подарок? Сейчас придут друзья, будем за тебя пить – вот тебе и подарок. И потом: все деньги у тебя. Иди и купи, что хочешь». Один-единственный раз он купил мне серьги из янтаря, и я расстроилась, ведь серег не носила, у меня и уши-то не были проколоты…
«…Что Броневицкий меня все-таки любил, я поняла спустя много лет…»
…Александр Александрович был настолько поглощен музыкой, что она занимала все его мысли. Ни на что иное он не хотел отвлекаться. В такие минуты я спрашивала себя: почему мы вместе, почему я с ним? Наверное, все-таки между нами было чувство, но если я относилась к нему как к мужчине, обладавшему притягательной внешностью, острым умом, сумасшедшим обаянием, на свет которого слетались многие женщины, то я для него была прежде всего авторским проектом, Галатеей. Он лепил меня соответственно собственному великому замыслу. Он хотел быть Наполеоном, строящим под себя свою Францию. Эту версию подтверждает один памятный случай. Во время гастролей в Харькове, где мы были с Сан Санычем, ансамблем и Муслимом Магомаевым, в голове мужа родилась безумная идея. В местном театре он взял три костюма: меня одел как «поверженную Францию», Магомаева – Гитлером, а сам нарядился… кем бы вы думали? – Наполеоном. Как это было точно. Именно таким он и был – блистательным, талантливым, деспотичным, целеустремленным, готовым покорить всех и вся. Этот замысел оформился моментально, как и все, что он создавал. Стремительность была одной из его фирменных черт, её порождала мощнейшая внутренняя энергия, которая бурлила в нем через край. Она же наделила его талантом делать шаржи, точные, дерзкие, очень психологичные, в которых он определял и выражал типаж любого человека. И только я была у него «ахиллесовой пятой», он так и признался однажды: «Всех могу нарисовать, а тебя – нет! Ты все время разная, постоянно меняешься!»
Я понимала, что наш ансамбль и моя профессиональная стажировка требуют много сил. Понимала, как уставал Броневицкий, особенно это было заметно по вечерам, дома. И все равно мне, недолюбленному ребенку, хотелось любви. Не просто хотелось, я физически начинала болеть, когда обнаруживался недостаток любовной энергии. Приехать в другую страну, другой город и попасть в неравные отношения, в которых один любит, а другой позволяет себя любить – ну уж нет! Это не для меня. То, что Броневицкий меня все-таки любил, я поняла спустя много лет, когда мы развелись и наши общие друзья стали рассказывать, как он мучается…
